Littérature scientifique sur le sujet « 1929-2014 »

Donald Metcalf was one of Australia's most distinguished medical researchers and is acknowledged internationally as the father of the modern field of haemopoietic growth factors. He defined the hierarchy of haemopoietic progenitor cells, purified and cloned the major molecular regulators of their growth and maturation, determined their mechanisms of action and participated in their development for clinical use in cancer patients. He received numerous awards and distinctions during his career, but was most pleased by the fact that his life's work improved human health.

Submitted by Maria Dulce (mdulce@ndc.uff.br) on 2014-07-09T19:55:58Z No. of bitstreams: 1 Vasconcelos, Vania-Tese-2014.pdf: 6661712 bytes, checksum: a257b3dff9ba9ea902089626a4a80f6e (MD5)
Made available in DSpace on 2014-07-09T19:55:58Z (GMT). No. of bitstreams: 1 Vasconcelos, Vania-Tese-2014.pdf: 6661712 bytes, checksum: a257b3dff9ba9ea902089626a4a80f6e (MD5) Previous issue date: 2014
Esse estudo apresenta a biografia de Dona Farailda, uma mulher do sertão da Bahia. Sua trajetória é marcada pelo tema do casamento, uma vez que, além de ter-se casado sete vezes ao longo da vida, realizava “casamentos de contrato”. Estes, apesar de não serem reconhecidos juridicamente, foram feitos até o final dos anos 1980 na cidade de Serrolândia/BA. Vistos como um “costume em comum” compartilhado por parte da comunidade, essa prática afirmava valores “tradicionais”, ao mesmo tempo em que representava uma forma de burlar procedimentos jurídicos inacessíveis às camadas populares. Seu processo de construção de si é permeado por táticas que foram sendo tecidas ao longo da vida, na experiência concreta do cotidiano. Dona Farailda aparece como uma mulher que, embora reproduza em seu discurso valores como a defesa da família e do casamento monogâmico, visto na perspectiva heteronormativa, tem práticas que parecem subverter normas estabelecidas para as mulheres daquela comunidade. Ao analisar suas ideias foi possível perceber como ela foi capaz de elaborar concepções de mundo que justificam sua forma de existir. As fontes utilizadas na pesquisa se constituem centralmente de entrevistas orais, embora também sejam analisadas fontes escritas e iconográficas como: fotografias, jornais. livros de registro de casamentos, dados dos Censos do IBGE e um contrato de casamento realizado por Dona Farailda.
This study presents the biography of Dona Farailda, a woman from the semi-arid region of Bahia. Marriage has been a central theme her life, since, besides having been married seven times, she also executed “marriage contracts”. These, though not legally recognized, were performed until the end of 1980s in the city of Serrolândia, BA. Viewed as a “custom in common” shared by the community, this practice affirmed “traditional” values while representing a way around legal proceedings unaffordable to the working classes. Her process of self-construction is permeated by tactics that have been woven throughout her life, from her concrete quotidian experience. Dona Farailda appears to be a woman who, despite reproducing in her discourse values such as the defense of the family and monogamous marriage, viewed from a heteronormative perspective, has practices that subvert established norms for women in her community. By analyzing her ideas it was possible to see how she was able to develop worldviews that justify her way of living. The sources used in this research consist mostly of oral interviews, although written and iconographic sources are also analyzed, including photographs, newspapers, marriage records, census data from IBGE and a marriage contract performed by Dona Farailda.

Le rôle de Lomer Gouin dans l’histoire du Québec est loin d’être négligeable puisqu’il tient les rênes du pouvoir provincial durant 15 ans. C’est aussi sous ses différents mandats que l’économie québécoise accentue son industrialisation et que l’urbanisation s’accélère. Sa pensée politique, inspirée du libéralisme, reste encore toutefois mal définie. Celle-ci se trouve aux carrefours de différentes tendances idéologiques de son époque. En effet, il occupe une position privilégiée dans la tendance libérale de l’époque : gendre du premier ministre nationaliste Honoré Mercier; un premier mandat comme député marqué par les querelles entre son chef, Félix-Gabriel Marchand, et l’Église catholique; relations avec Godfroy Langlois, un libéral progressiste. De plus, il doit faire face à une vague nationaliste qui agite le Québec et le Canada. Sa conception du développement du Québec dévoile la culture libérale modérée dans toute sa vigueur au début du XXe siècle.

La réflexion critique de ce mémoire se veut une étude approfondie des thématiques communes au mythe d'Orphée et Eurydice ainsi qu'au roman Prochain épisode d'Hubert Aquin. C'est la puissance du langage poétique d'Aquin qui nous permet d'établir des liens entre mythe et roman, puis la présence de thèmes tels que la mort, le doute, l'amour et la musique, le regard en arrière, la figure du double, le pays perdu et la révolution. La section création regroupe quarante-huit poèmes. Elle est née et s'est nourrie d'une expérience humaine infernale et extraordinaire, rapportée dans le mythe d'Orphée et le roman d'Aquin, soit le processus de mort, de métamorphose et de renaissance.

Le travail de recherche de cette thèse s'articule autour de questions simples : quels sont les nouveaux modèles scientifiques nés des révolutions industrielles et leurs influences sur les arts visuels ? Quelles apparences peuvent prendre les oeuvres d'art visuel face à ces nouveaux modèles et ces nouvelles méthodes d'investigation ? La première de cette thèse cerne les origines culturelles et historiques des formes d'expression de la relation entre art et technologie pouvant se rattacher au Groupe de Recherche d'Art Visuel. La relation entre art et technologie s'affirme et s'articule définitivement sur les effets perceptifs engendrés par les formes et les couleurs, et par leurs relations spatiales. Deux principes vont alors être dégagés, le principe d'analyse et le principe de réduction, qui achèvent de sortir les arts visuels de leurs origines et aspects symbolistes, ésotériques et mystiques. La seconde partie de cette thèse tente de dégager les principes conceptuels et matériels des réalisations bi- et tridimensionnelles du GRAV : matériaux standartisés, structurations en réseaux, en surface et en volume, recours à des modèles mathématiques et à plusieurs principes psychophysiologiques issus de la Gestalt-théorie. La troisième partie de cette thèse tente un rapprochement des activités du Groupe avec la troisième révolution industrielle : le développement des sciences informatiques et des télécommunications de la cybernétique et du béhaviorisme. Il apparaît que la relation entre et technologie doit faire face aux trois impératifs des Trentes Glorieuses : "création", "production" et "loisir"

Une premiere partie philosophique énonce les présupposés théoriques de la thèse, méditation sur les ambitions de la recherche et sur ses limites ; réflexion sur les notions d'oeuvre d'art et de création, de fini et de non-fini, de totalité et de fragmentation, de perfection et d'incomplétude, de désir. . . En référence aux propos de T. W. Adorna M. Blanchot, W. Jankelevitch. . . D'où vient la valorisisation de l'achèvement, de l'accomplissement ? Que recouvre le besoin de perfection ? L'inachèvement n'est-il pas une réalité inhérente à l'acte même de créer, un mode d'existence de la création ? Ces questions conduisent à une relativisation des paramètres qui entrent dans la définition de l'oeuvre d'art classique, "forme close", quintessence de la perfection. Dans le cadre de cette problématique de depart, la thèse se propose d'étudier un large corpus cinématographique. Fellini, Ruiz, Cassavetes, Rivette, Antonioni, Resnais, Wenders, Kiedovski, Tarkovski - ou comment la question s'est posée pour le cinéma de se dérober à sa propre maitrise, à une conception classique de l'oeuvre cinématographique où conservent leur valeur les notions de début et de fin, de développement logique, de sens global. . . Mouvement et déplacement perpétuel, accumulation boulimique et dépense improductive, polyvalence du réel et métamorphoses ; ouverture à l'inattendu et au hasard, improvisation d'une oeuvre qui se veut ouverte et non expression d'idées préconçues ; développement antidramatique de la "matière vivante du réel", distorsions, detours, suspension du recit, reconduction de l'énigme ; errance, impossibilité de demeurer ; liberté d'interprétation. . . Chaque cinéaste nous propose d'étudier une facette de l'inachèvement au cinéma. Leurs films nous offrent l'image même du mouvement, une mobilité du temps, ses hésitations et son rythme : la formation sous la forme. Le processus de production est mis en valeur, au détriment du produit fini ; le film devient lieu du risque, de réserves, d'attente, de faillite aussi. Les images luttent contre tout effet de solidification laissant la route du sens ouverte et comme indécise. .
The introductory passage of a philosophical nature states the pre-conceived theoretical ideas, contemplation on the whys and wherefores of research and its limits : reflection on the notions of works of art and creation, a full review of the accomplished and the non-accom- plished, of a whole and of a fraction of perfection and non fulfilment and total desire, with reference to T. W Adorno, m. Blanchot, W. Jankelevitch. Where does the notion of the value of total achievement find its bearinf ? What element covers the needs of perfection ? is completion the basic reality of the art of creation ? These issues lead us the relativity of these parameters which describe the classifical work of art "closed form", the quintessence of perfection. . . With these views in mind, this thesis intends to review a large cinematographic corpus. Fellini, Ruiz, Cassavetes, Rivette, Antonioni, Resnais, Wenders, Kieslovski, Tarkovski. . . Where the question is how the world of cinema fails under its own force and breaks with a classical conception of cinematographical art, where ce notions of biginning and of end are steadfast, where a logical developpement in a global sense has a stronghold. . . Constant fluctuation, and obsessive piling-up, wild spending, versatile positioning of the reality and the metamorphosed, an opening to the unexpected, the extraordinary, the improvisation of a work of art which claims broadmindedness and freedom and is free of preju- dice ; here we embrace the development of a real living creature with no climax ; distorsion, diversion, no narration, mysterious messages spin their webs ; no fixed route, complete freedom of interpretation : each director suggests we look into the idea of non-fulfilment within the cinema. Their films show the very image of movement, the flexibility of time with its stoppings and startings : the moulding into a form. The progress within the production is shown at its best to the detriment of the finished product. A film becomes an element of risk, reservation, expectation and even failure. The images fight constantly against the effect of immobilisation and fossilization, leaving all the senses their freedom of movement, never sure, never actually knowing. .

abstract: This dissertation examines the conception, planning, creation, and management of Fort Union National Monument (FOUN) in northeastern New Mexico. Over approximately the last eighty-five years, writers, bureaucrats, boosters, and the National Park Service (NPS) have all been engaged in several different kinds of place-making at FOUN: the development of a written historical narrative about what kind of place Fort Union was (and is); the construction of a physical site; and the accompanying interpretive guidance for experiencing it. All of these place-making efforts make claims about why Fort Union is a place worthy of commemoration, its historical significance, and its relationship to local, regional, national and international contexts. The creation and evolution of Fort Union National Monument as a memorial landscape and a place for communion with an imagined past—in short, a site of memory and public history—is only the latest chapter in a long history of migration, conflict, shifting ownership, and land use at that site. I examine the evolution of a sense of place at Fort Union in two broad time periods: the twenty-five years leading up to the monument’s establishment, and the seven decades of NPS management after it was created. Taken as a case study, the story of FOUN raises a number of questions about the basic mission and meaning of NPS as a cultural institution and educational organization; how the agency conceptualizes and “talks about” Native Americans and the Indian Wars; the history and practice of public history; and how best to address sites like Fort Union that seek to historicize America’s imperial past.
Dissertation/Thesis
Doctoral Dissertation History 2016

Tese de doutoramento, Estudos de Literatura e de Cultura (Estudos Ingleses), Universidade de Lisboa, Faculdade de Letras, 2014
L. T. Hobhouse (1864-1929) was a prominent journalist, sociologist, scholar and political thinker, as well as one of the most important representatives of the new liberalism that emerged in Britain in the last decades of the 19th century and subsequently influenced the nature of politics in the 20th century, namely as far as the expansion of the welfare state is concerned. In a context of great social instability, but also one of dynamic political and ideological debate, Hobhouse’s new liberalism promoted a belief in an organic conception of society characterised by a harmonious and cooperative relationship between the individual, the state and the community. His proposal implied a redefinition of the roles of these three entities, so as to allow for and foster individual development and the common good, both of which were of crucial importance for progress. We therefore find, in his political thought, the merging together of traditional liberal ideas, coupled with the expression of concerns of an imminently social nature. In this thesis, I shall link the analysis of Hobhouse’s new liberalism with the study of the context in which it was developed, as well as with the doctrines of earlier generations of liberals who influenced Hobhouse’s own thought. The objective will be that of understanding how he reconciled his declared allegiance to the core tenets of liberalism with a vigorous defence of the need for social reform, which also implied the adaptation of those very same tenets to a new reality, in order to respond to contemporary concerns.

Dan Jacobson was a South African novelist, short story writer, essayist, critic, and translator who spent most of his adult life and the more productive years of his career in England. He was born in Johannesburg, South Africa, on 7 March 1929 to parents who had immigrated from Latvia and Lithuania to South Africa to avoid the persecution of the Jews and the poverty. His maternal grandfather, Hershel, a rabbi, had refused to move for fear of losing his family’s religion and culture. Hershel would be an object of great interest to Jacobson in his later life, so much so that in the absence of any trace of his grandfather’s history, he would travel to Lithuania in search of his story and write Hershel’s Kingdom (1998) about the slaughter of the Jewish community there during the Second World War. Jacobson lived in a British-controlled former diamond mining area of South Africa from the age of four. There, he learned English at school, where he also learned of the cruelties of discrimination after an incident of peer bullying from which he never truly recovered. He writes about this incident in his autobiographical Time and Time Again: Autobiographies (1985), for which he won the J.R. Ackerly Prize for Autobiography. Despite not considering himself a practising Jew, he agreed to attend Hebrew school and go to synagogue at his father’s behest and in solidarity with his globally diasporic Jewish brothers amidst the rise of Nazism.

Abstract This chapter is a reading of the ambivalent, playful, and embodied relationship to the binaries of tradition and modernity, rural and urban, past and present, in four great Karnataka writers and contemporaries—A. K. Ramanujan (1929–1993), R. K. Narayan (1906–2001), U. R. Ananthamurthy (1932–2014), and Girish Karnad (1938–2019). Using Ashis Nandy’s idea of the journey between the village and city (and back) as the archetypal anxiety of Indian civilization, the chapter analyzes how this bind has been a creative source for the fiction, playwriting, and poetry of these four writers. Their works reveal the possibility of an Indian sensibility highly attuned to its own contradictions, both rooted and open minded. With the hardening in public life of the divide between liberal and conservative views of culture, this secular slant, as poetics rather than only politics, is losing appeal. This also brings into question where these four might have failed to create the new paradigms, forms, and idioms that could have anticipated, if not helped forestall, the ideological battles of the present.

Лопатка северного оленя часто являлась одним из самых распространенных элементов скелета для изготовлений орудий и использования их при гадании у многих коренных народов циркумполярного севера [напр., Василевич, 1969; Дьяченко, 2005; Birket-Smith, 1929; Bogoras, 1904-1909; Morrison, 1983; Tanner, 1979]. Один из таких регионов - Ямало-ненецкий автономный округ, где существовали как минимум две традиции работы с лопатками этого вида животного. Первая - это изготовление ножей для чистки рыб, которая началась по крайней мере в период раннего железного века и представлена большой коллекцией таких ножей, найденных во время раскопок памятника Усть-Полуй [Гусев, 2017]. Изготовление этих предметов и их использование до сих пор продолжается и в настоящее время среди ненцев и хантов этого округа и прилегающих к нему районов [напр., Лукина, 2010; Харючи, 2001]. Вторая традиция - это изготовление орудий из лопатки, возможно, использовавшихся для растягивания тонких ремней [Алексашенко, 1999]. Такие орудия достаточно уникальны по их форме и использовались на территории округа в относительно короткий промежуток, примерно с XI по XIV века н.э. Они были найдены в результате археологических работ только на двух средневековых поселениях Ямала, и в количественном отношении существенно доминируют только на памятнике Ярте 6 [Плеханов, 2014; Nomokonova и др., 2020]. В нашем докладе обобщаются материалы по археологическим нахождениям орудий из лопаток на территории ЯНАО, результаты их трасологического исследования, этнографическим упоминаниям использования этих элементов скелета в циркумполярном севере, и приводятся новые данные по реконструкциям возраста и пола северных оленей, лопатки которых выбирались для изготовлений орудий на поселении Ярте 6.

O Componente Curricular de Língua Portuguesa, em nosso país, desde a publicação da Base Nacional Comum Curricular – BNCC – (BRASIL, 2018), vem sendo discutido e orientado por uma concepção interacionista dialógica de linguagem, texto-enunciado e gêneros discursivos os quais se relacionam com a prática pedagógica, em sala de aula, a partir de situações reais de uso da língua. Na sucessão desse documento, a Associação dos Municípios do Oeste do Estado do Paraná (AMOP, 2019), publicou uma Proposta Pedagógica Curricular que em seu compartimento sobre o ensino do Componente Curricular de Língua Portuguesa nos Anos Iniciais do Ensino Fundamental da Educação Básica é norteada pelas ideias linguísticas do Círculo de Bakhtin. Esses documentos norteiam-se numa concepção interacionista e dialógica de linguagem, com base no discurso como prática social, concebe o texto na sua condição de enunciado e encaminha para o uso dos gêneros discursivos em sala de aula como instrumentos para o ensino do Componente Curricular de Língua Portuguesa. Para tratar dessa temática requer, que regressemos nosso olhar de pesquisadora para os Anos Iniciais do Ensino Fundamental. Nesse sentido, este estudo analisa os dois documentos, buscando responder a seguinte questão: Existe um diálogo entre a Base Nacional Comum Curricular (BRASIL, 2018) e a Proposta Pedagógica Curricular (AMOP,2019) voltados para o ensino do Componente Curricular de Língua Portuguesa? No intuito de respondê-la, se propôs como objetivo geral: relacionar as orientações teórico-metodológicas da, Base Nacional Comum Curricular (Brasil, 2018) e da Proposta Pedagógica Curricular (AMOP, 2019) observando a concepção de Produção de linguagem, de texto-enunciados e de gêneros discursivos que orienta o ensino do Componente Curricular de Língua Portuguesa nos Anos Iniciais da Educação Básica. Na perspectiva de dar conta desse estudo investigativo, realizei uma pesquisa qualitativa, inscrita na Análise Dialógica Discursiva, focada nos documentos dos excertos da BNCC e da Proposta Pedagógica Curricular da AMOP. Já a base teórica do estudo sustenta-se em autores do próprio Círculo de Bakhtin – tais como Bakhtin e Volochinov (2014[1929]), Volochinov (2013[1930]) e Bakhtin (2011[1979]) –, além de outros que explicam suas teorias Cerutti-Rizzatti (2011) e Miotello (2014). Os resultados indicam que ambos documentos estabelecem relação com objeto de estudo, pautam-se pelas mesmas concepções de texto-enunciado, de gênero discursivo, e de uma concepção interacionista e dialógica de produção da linguagem.

Fragments imply a former whole, and ruins invoke a material landscape once cared for and conserved, now neglected. What meaning is conveyed when fragments of formerly whole structures—ruined or plundered as ‘relics’—are incorporated into new ones, devoid of prior context? Does an aesthetic appreciation for in situ ruins also relate to interest in their fragments? This tradition of, and fascination with, reusing and recontextualizing fragments of ruined structures spans the broad sweep of time from antiquity to the present day (see also Shanahan and Shanahan, Chapter 5). Rome’s Arch of Constantine (erected 315 CE) incorporated fragments from the arches of Hadrian and Marcus Aurelius, visually and materially connecting their collective glory to the new reign. Such reuse is found plentifully in indirect gestures, such as the Beaux-Arts municipal buildings of the United States that draw stylistic influences from classical antiquity, as reimagined in the Italian Renaissance and incorporated into the nineteenth-century architectural canon. Still other examples of direct reuse of fragments, such as architectural fragments from New York’s World Trade Center that have been incorporated into myriad 9/11 monuments, are often a way to commemorate the tragic circumstances that created such ruins, reminding us how the materiality of age, added by narrative and even literal labels, provides a space for nostalgic reminiscence or communion with an event that might be personally distant, though emotionally compelling just the same (see White and Seidenberg, Chapter 1, for discussion of a similar phenomenon in Berlin). Inspired by the increasing impact of contemporary archaeology on considerations of materiality, temporality, and erasure within archaeologically produced ‘present pasts’ (see Harrison et al. 2014), this essay focuses on two cases of creative reuse of fragmentary architectural and building materials in Chicago, one still extant, and the other no longer even a ruin. The first case, once made of ‘ruins’, has been demolished and, more significantly, erased: the Relic House, built in 1872 from ‘leavings’ of the 1871 Chicago Fire. Serving as a saloon, salon, and speakeasy until its demolition in 1929, the Relic House drew guests who wished to commune with the ‘ruins’ of the tragic fire in a space mediated by recreational consumption and novelty. One of these uses included a venue for the bohemian Dill Pickle Club, whose founder renamed the structure the ‘House of Blazes’, evoking its fabrication from Fire debris.

Уже почти 100 лет, со времени работ А. Нуммедаля (Nummedal, 1929) исследователи не сомневаются в заселении северо-западных арктических территорий не позднее рубежа плейстоцен-голоцен (около 12 тысяч лет назад). Первые поселенцы проникают в Фенноскандию, на полуостров Сконе южной Швеции, в самом конце плейстоцена с территории северогерманской низменности. Поступательному, сравнительно быстрому продвижению на север вдоль узкой полоски норвежского побережья способствовали ускоренное освобождение этих участков от ледника под действием уже «греющего» Гольфстрима и использование водного (морского) транспорта, что косвенно подтверждается очень ранним заселением удаленных островов в незамерзающих водах Северного, Норвежского и Баренцева морей. Благодаря всем этим факторам северные первопроходцы уже в бореальный период (не позднее 10 000 лет назад) достигли арктического побережья Фенноскандии (Шумкин 1986, 15-33; Шумкин 1993). Судя по расположению памятников, основой существования первопроходцев были морское собирательство и охота в прибрежной зоне, на литоралях, дополняемые охотой на сухопутных животных. Орудия изготавливались в основном из местного кварца и окремненных пород. Кроме чумов использовались небольшие слабо углубленные жилища. Не вызывает сомнений, что в это время люди использовали лодки, поскольку есть стоянки на островах, удаленных на значительное расстояние от материка в незамерзающих морях (Shumkin 1992: 146-150). Небольшие мезолитические коллективы морских собирателей и рыболовов, попав в экстремальные условия, оказались в изолированном положении, сопровождавшемся стагнацией и даже деградацией материальной культуры, но, тем не менее, сохранили древние мировоззренческие традиции, о чем свидетельствуют крупномасштабные, выполненные методом «прошлифовки» линий, петроглифы этого времени и несколько более поздние писаницы. Мезолитические памятники Лапландии большинство специалистов традиционно связывает с культурой комса. Открытие в 2002 г. в 60 км от побережья Баренцева моря и раскопки (Rankama T., Kankanpaa J. 2014: 147-159) мезолитической стоянки Суяла (Финляндия) с пластинчатой индустрией позволило финским археологам выдвинуть предположение о второй, более поздней волне заселения этой арктической территории, теперь уже через Финляндию и Карелию. Эта гипотеза - продвижение на север населения бутовской традиции - требует серьезного анализа и подтверждения. Но и даже в таком случае это не может опровергнуть европейскую «прародину» первых поселенцев, а двухкомпонентность материальной культуры комса была убедительно установлена археологом П. Вудманом еще в конце прошлого века (Woodman, 1993). Определенное, более ускоренное развитие начинается с благоприятными изменениями климатических условий (атлантический оптимум), позволившее к началу неолита (около 6,5 тыс. лет назад) заселить практически все регионы Северной Фенноскандии. Постепенно осваиваются новые виды и источники сырья (сланец, шифер), что способствует совершенствованию техники обработки и производству новых типов орудий. Начинается широкое применение шлифованных изделий из сланца, налаживаются контакты с более южным населением, от которого заимствуются навыки керамического производства. Все более существенными становятся признаки начала активного морского зверобойного промысла. Эти изменения оказывали, наряду с природными и социальными факторами, значительное стабилизирующее воздействие на местные популяции. Наметившиеся тенденции аккумулируются в эпоху раннего металла (4-2,5 тыс. лет назад), когда на побережье Северной Фенноскандии складывается яркая культура (Грессбаккен) морских охотников и рыболовов. Возникают многочисленные постоянные поселения с десятками долговременных жилищ, расположенных вплотную к древней береговой линии. Для этого периода (конец неолита и эпоха раннего металла) известны поселения, на которых сохранилась органика. Помимо каменных присутствуют костяные и роговые орудия, гарпуны (в том числе поворотные), остроги, рыболовные крючки, кинжалы, наконечники стрел и изделия неутилитарного назначения. Среди кухонных отбросов до 90% - кости морских животных (тюленей, моржей, китообразных). Немало костей морских рыб семейства тресковых. Долговременные углубленные зимние жилища этого периода представляли собой довольно сложные сооружения, в которых могли проживать 10-20 человек. Таким образом, население северной окраины Европы, начиная с эпохи мезолита, постепенно вырабатывает комплекс культурных адаптаций, позволяющий в рамках присваивающего хозяйства вести оседлый образ жизни в суровых арктических условиях. Выбор мест обитания (кромка морского побережья), фаунистические материалы (преобладание морских млекопитающих), орудийные комплексы (гарпуны, в том числе поворотные, крупные рыболовные крючки, грузила, якоря) и объекты духовной культуры (сюжеты петроглифов) определенно свидетельствуют о сложившейся специализированной культуре охотников на морского зверя. Учитывая обилие природных ресурсов региона и довольно высокий уровень материальной культуры, можно считать выбранную адаптационную модель очень удачной, на тот момент позволяющей населению устойчиво «процветать» и развиваться в данном арктическом окружении. Необходимость объединения крупных устойчивых коллективов для результативной морской охоты приводит к появлению внушительных по размерам углубленных жилищ. Умение изготавливать деревянные лодки документально подтверждается присутствием лодок в многочисленных сюжетах петроглифов Канозера (Колпаков, Шумкин, 2012). Все это, а также наличие специализированных эффективных орудий морского промысла (особенно поворотные гарпуны) обеспечивало постоянный достаток, даже изобилие продуктов жизнеобеспечения охотникам на морского зверя (Shumkin, 1992: 146-150). Если рассматривать проблему с точки зрения исторических реконструкций по археологическим данным, то не вызывает сомнений, что с мезолита на этой территории идет непрерывное развитие местной адаптационной модели древними коллективами. Таким образом, возможность крупных миграций в Северную Фенноскандию после первоначального заселения выглядит маловероятной. Правда, некоторые эпохальные инновации (внедрение керамики, металл) приходят с южных территорий, но это можно объяснить заимствованиями. Особое место в археологии Лапландии занимает уникальный для всей Евразийской Арктики эпохи раннего металла (середина II тыс. до н.э.) Кольский Оленеостровский могильник на Большом Оленьем острове в Кольском заливе Баренцева моря (далее - КОМ). Немногочисленные другие находки погребений этого времени ничего не могут добавить к выводам, имеющим своим источником этот могильник, обладающий редчайшей для Севера сохранностью органических материалов, которая вызвана тем, что погребения были совершены в песчаном грунте с обильной примесью морских раковин и еще в древности перекрыты слоем торфа (Колпаков, Мурашкин, Хартанович, Шумкин, 2019). Во многих наших работах (Шумкин 1990, Shumkin 1990, 2000, и др.) неоднократно уже приводились и акцентировались археологические свидетельства возможного проникновения около 4 тысяч лет назад крайне малочисленных групп пришельцев, скорее всего восточного происхождения, которые, как нам казалось, не могли серьезно повлиять на достаточно развитые сообщества «лапландцев», тем более изменить их облик, быт и традиции. Они должны были быстро ассимилироваться, оставив единичные следы в культуре, возможно в генофонде. Наши предположения основываются на единовременности появления и неутилитарном проявлении таких модификаций, как: 1) присутствие на некоторых памятниках (от Большеземельской тундры до Северной Финляндии, но, особенно важно, что в том числе и в КОМ) фрагментов т.н. «вафельной» керамики близкой сосудам ымыяхтахской культуры (Федосеева 1980), которая выглядит инородной и не имеет местного типологического развития; 2) новые сакральные представления, в частности единичные инновации в наскальном творчестве; 3) отдельные элементы «шаманской» атрибутики у местных колдунов - нойдов. Все это следствие, скорее, не заимствований или конвергенции, а результаты непосредственного присутствия «носителей новшеств» на древней земле Северной Фенноскандии (Shumkin 1990). Но оказывается, все могло быть более «серьезно», как аргументировано показывают новые данные. На результаты недавнего полногеномного анализа нескольких образцов из КОМ, выполненного на фоне широкого круга сравнительных генетических данных практически по всему населению Евразийского континента, вероятно, необходимо обратить внимание еще раз. Так, палеогенетики делают вывод о том, что… 3500-летние древние индивидумы из Большого Оленьего представляют самую высокую долю сибирских нганасанских предков, наблюдаемых в этом регионе…, и …значительный компонент, связанный с нганасанами, у жителей «Большого» с Кольского полуострова обеспечивает самые ранние прямые генетические доказательства восточной миграции в этот регион… (Lamnidis, Majander et al., 2018, p. 8). Поясним, что современные нганасаны подразумеваются здесь, конечно, не как прямые «носители» древних генов из Сибири на Кольский полуостров. А выступают скорее как наиболее «яркие» современные представители крайне специфического антропологического комплекса, распространенного на Крайнем Севере Сибири в настоящее время. Весьма вероятно, что население с подобным комплексом заселяло огромные ее территории в древности. Об этом свидетельствует и выявленная генетическая близость нганасан и юкагиров, проживающих сейчас на весьма отдаленных территориях (Таймыр и Восточная Сибирь соответственно), но и в то же время населяющих регион распространения в древности культур ымыяхтахской археологической общности. При сравнительном изучении материалов по современным саамам и древним жителям Кольского п-ова методами краниологии, одонтологии, палеогенетики выясняется, что между ними нет непосредственной связи. Результаты единодушно указывают на максимальную близость древних «оленеостровцев» (КОМ) к современным манси, а по генетическим маркерам неожиданно - и к юкагирам, проживающих сейчас в Восточной Сибири. К погребенным в КОМ по данным палеогенетики также близки селькупы и эвены (Lamnidis, Majander et al., 2018; Колпаков, Мурашкин, Хартанович, Шумкин, 2019). Данные одонтологии свидетельствуют о сходстве «оленеостовцев» по признакам зубной системы к материалам из памятников ымыяхтахского типа в Сибири. Таким образом, археологические, антропологические, палеогенетические данные дают основания аргументированно говорить о возможности проникновения в Арктической зоне Евразии сибирского населения далеко на запад.